а я все равно никогда не смогу любить тебя так, как нужно. не смогу помочь тебе выбрать свитер с ромбиками в джеке джонсе, не смогу устало целовать тебя в щеку, не смогу пустым голосом отвечать: "я тебя тоже", "и я тебя", или, еще хуже "я тебя сильнее", не смогу засыпать на твоем плече, не смогу спокойно поправлять тебе воротник рубашки или ходить с тобой пить кофе в универмаг. почему-то это кажется полным абсурдом, чем-то совершенно недопустимым, и вряд ли все может быть лучше, чем сейчас, и это угнетает.
я умею любить тебя панически, судорожно, отчаянно, захлебываясь этой своей дурацкой любовью, задыхаясь, сходя с ума; я отлично умею представлять, как ты, на 200 метров ближе к вокзалу, одновременно со мной слушаешь invincible; умею вздрагивать при виде каждой синей куртки на улице; умею лежать на полу на кухне, смотреть в потолок и плакать; умею портить собственную жизнь, менять до неузнаваемости, а потом, оглядываясь, замечать, что все друзья куда-то делись. а ты, ты называешь меня другом, но какие к черту друзья, когда я так восхитительно люблю тебя, а тебе так восхитительно все равно.

я такое чудовище, прости меня.

@темы: я - уродец

---

а у меня тоже есть небо

с треском, как каблуками по тонкому льду
превращая искусство во что-то новое, разбивая посуду
мне некого ждать, поэтому я никого не жду

мне нечего ждать,

мне нечего ждать, поэтому я жду чуда

@темы: mother goose rhymes, не зенит

---

though i sever my ties

я подарила бы тебе на рождетсво лицензионный диск libertines. даже два. ты бы ждал меня на тауэрском, а я бы опаздывала, я бежала бы к тебе, а ты бы не видел, ты смотрел бы на темзу очарованно, и думал бы: "это невозможно", а в моей большой белой сумке были бы два диска libertines для тебя, потому что сегодня рождество, а ты бы не знал, а я бы бежала

а ты бы смотрел, как снежинки тонут в темзе, и столько людей, все толкаются, и ты бы думал о том, что неужели, и когда я выдохнула бы тебе в затылок что-то личное, ты бы не обернулся, ты бы только улыбнулся cнежинкам, что ли, утоновшим - вроде как "вы всегда были водой, не врите", или "я знал, что ты придешь в 16.11, минута в минуту", и я протянула бы тебе диски. и ты бы смотрел, как снежинки тонут в моих волосах, и думал о том, всегда ли они были моими волосами, и не знал бы, а потом дрожащими руками достал бы из кармана темно-синей куртки два билета на концерт babyshambles и прошептал мне что-то личное, а я бы смотерела на тебя из-под идиотской волнистой челки и улыбалась.



этого не может быть, только

почему-то в лондоне у тебя всегда дрожат руки

---

справа

в позапозапрошлой жизни

---

you make me, make me dream your dreams

такими взглядами ты проникаешь мне прямо в душу

у этого мира отсутсвует чувство времени, здесь часы заодно с веками

и единственная возможность спастись - на суше

и единственная проблема в том, что суши просто нет в океане



наших совпавших снов, ты читаешь мысли с абсолютной точностью, без остатка

и молчишь так, что, кажется, даже не дышишь

а вечность спустя на мое забытое "как ты?" отвечаешь "я? я в порядке,

а ты?" я? я в порядке настолько, что хочется сброситься с крыши

---

nie pytaj mnie o jutro. to za tysiac lat

Zamienie kazdy oddech w niespokojny wiatr

By zabral mnie z powrotem tam gdzie mam swoj swiat

Poskladam wszystkie szepty w jeden cieply krzyk

Zeby znalazl cie az tam, gdzie pochowalas sny



то ли ты издеваешься, то ли я опять идиот. скорее, конечно, второе.



Juz teraz wiem, ze dni sa tylko po to

By do ciebie wracac kazda noca zlota

Nie znam slow co maja jakis wiekszy sens

Jesli tylko jedno, jedno tylko wiem

Byc tam zawsze tam gdzie ty



Budzic sie i chodzic spac we wlasnym niebie

Byc tam zawsze tam gdzie ty

Zegnac sie co swit i wracac znow do ciebie

Byc tam zawsze tam gdzie ty

Budzic sie i chodzic spac we wlasnym niebie

Byc tam zawsze tam gdzie ty

---

из твоих несмешных четырех этажей

не второй и не сто сорок пятый

и твое хоть уже не "еще", но еще не "уже"

говорит ни о чем. перестаньте молчать, или рядом

перестаньте кричать.

и не каждый из нас не забудет

нам пол-Лондона - только поставят печать

нам и полуквартала хватило. бы - нас там не будет.

нет, не я же кричу тебе что-то вслед

не в моих же зрачках отражалось солнце, ветер

не в моих совсем миллионах лет

говорил с тобой обо всем на свете.

я не знаю даже, сколько стоит твоя весна

и не мне же, в конце концов, - merry christmas -

подарить тебе два километра цветного сна

я не знаю, что делать с тем, что дороже жизни

и опять ставлю прочерк в графе "цена"

---

hope(lessly)

обои были светлые и в цветочек, кота звали Ру.

если бы не кружка с остывающим колдрексом на столе, стрелок бы совсем расстроился. стрелок бы, наверное, бы.. черт его знает. но кружка была, и колдрекс был лимонный, и все было в порядке. Ру лежал у стрелка на коленях, стрелок сидел за столом и смотрел на кружку. над кружкой поднимался пар. Ру сказал: "мрр?". стрелок не знал. обои по-прежнему были в цветочек.

кто-то получает все, а кто-то не получает ничего. у стрелка был пистолет и слова, и больше ничего, чем он мог бы стрелять. словами не очень получалось - он почти ни с кем, кроме Ру, не разговаривал. у стрелка даже не было имени. ему оно и не нужно было, ведь никто никогда к нему не обращался, но он так хотел бы себе имя. а его не было.

- Ру, у тебя есть имя, а тебе плевать.

- мрр.

Ру совсем не понимал, в чем дело. дело было в том, что иметь имя - значит быть кому-то нужным. а еще адрес, номер телефона и даже почтовый индекс. у стрелка не было ничего. только пистолет.

если у тебя есть пистолет, но ты никогда из него не стреляешь, начинаешь задумываться. ты не знаешь, заряжен он или нет. может, он даже ненастоящий. ты вообще ничего о нем не знаешь, он просто есть. и однажды наступает момент, когда нужно либо выстрелить в кого-нибудь, чтобы проверить эту штуку, либо выкинуть пистолет к черту.

выкидывать пистолет было жалко. он был очень похож на настоящий. стрелять стрелку было не в кого, и он задумался. не может же он убить своего кота, в самом деле. ах да, у стрелка было зеркало.

- знаешь, Ру, рано или поздно начинаешь понимать, что ты либо выстрелишь сейчас же, либо в тебя выстрелит кто-то другой. ты не видишь этого другого, ты просто знаешь, что он есть. это как, например, статуя свободы или крокодилы. ты видел когда-нибудь крокодилов, Ру? а статую свободы? нет, конечно. но ты знаешь, что они есть. наверно, ты просто с этим рождаешься.

у стрелка был самый чудесный зеленый свитер в мире, но он об этом не знал. у стрелка была простуда и колдрекс, и об этом он знал отлично. он сделал глоток колдрекса. если бы стрелок не был так печален и попробовал бы сосчитать все, что у него есть, он бы понял, что у него есть очень многое. простуда, например. разве у каждого в мире в эту самую секунду есть простуда?

- понимаешь, Ру, я просто хочу сказать тебе, что мне надоело носить с собой пистолет, о котором я ничего не знаю. я хочу, понимаешь, вроде как познакомиться с ним поближе.

стрелок допил колдрекс залпом и неожиданно встал, Ру упал у него с колен. стрелок вытряхнул содержимое рюкзака, который все время носил с собой, и взял в руки пистолет. пистолет был большой и черный. Ру наблюдал издалека. стрелок смотрел на пистолет, потом переводил взгляд на Ру, потом снова на пистолет. Ру понимал, что должно произойти что-то важное. он надеялся, не очень плохое. стрелок вдруг вздохнул и сказал:

- я чертов идиот, Ру. меня зовут стрелок, все об этом знают. все те крокодилы и статуи свободы. меня зовут стрелок, потому что у меня есть пистолет. эта штука дала мне имя! кто-то пишет обо мне рассказ, кто-то, для кого я - как крокодил или статуя свободы. наверняка пишет. понимаешь, Ру? люди не знают друг друга, они пишут друг о друге рассказы, одинокие люди на разных концах планеты, на разных языках, понимаешь? все это, черт возьми, так просто. кто-то пишет о тебе, Ру. статуя свободы пишет о крокодиле. все это так удивительно просто.



обои были светлые и в цветочек, молодого человека с растрепанными волосами и в самом чудесном зеленом свитере на свете звали Стрелок.

---

если вы еще не знаете, радиохедовская thinking about you - лучшая песня на свете.

ах если бы я не была таким ублюдком и училась бы играть на гитаре или на пианино или

взяла свою грустную черную гитару - пыльная-пыльная, что же делать с этой штукой?

я так люблю это "если бы". "если бы все было по-другому, все было бы лучше". и совсем не в том дело, что все плохо, а в том, что было бы действительно лучше.



я не жалуюсь, просто том йорк такой печальный.

---

been thinking about

когда сидишь в номере очередной дешевой гостиницы у окна и смотришь, как капли дождя рассекают ночь, расстояния теряют всякий смысл.

не то что бы при других обстоятельствах в расстояниях много смысла, просто по-настоящему задумываться об этом начинаешь только сидя на подоконнике и прижимаясь щекой к грязному стеклу. если расстояния есть, почему они никак не влияют на мысли? я убегаю от тебя все дальше и дальше, но это помогает лишь тем, что я не могу встретить тебя на улице. впрочем, несильно: в мыслях я встречаю тебя каждую секунду, не знаю, что сказать, и смущенно смотрю в пол. в мыслях - в действительности же я смотрю на очередной внутренний двор гостиницы с легким чувством дежа вю и слушаю очередной дождь. потом дышу на стекло и вывожу на запотевшем участке число 14. без тебя такая действительность продержится немногим дольше моих рисунков на окнах, потеряет смысл вместе с расстояниями, временем и всем остальным. без тебя такая действительность не нужна мне даром.

если бы вы попали в гостиницу такого типа впервые, вы бы сразу почувствовали, как сильно тут пахнет смертью. хотя, скорее всего, не поняли бы, что именно смертью, но запах почувствовали бы точно. у меня с собой немного вещей. мне давно надоело таскаться по умирающему миру с огромным чемоданом, но кое-что я беру с собой всегда - маленькую кофеварку и белую чашку. я плетусь на общую для всего этажа кухню - к счастью, сварить кофе ночью пришло в голову только мне - ставлю кофеварку на огонь и подхожу к окну. подоконник здесь гораздо больше, чем в моем номере, но и гораздо грязнее. а вид из окна совсем ничем не отличается. наверное, если бы в этот самый момент мне дали посмотреть в окно любой другой гостинцы мира, вид был бы таким же. несмотря на то, что на другой стороне земли сейчас день и солнце светит вовсю. отвлекаюсь на булькающий звук, натягиваю правый рукав свитера на ладонь, осторожно беру кофеварку и иду обратно в номер. в холле смертью пахнет особенно сильно, и я с ужасом и восторогом понимаю, что миру осталось совсем недолго. смесь запаха смерти и кофе в очередной раз сводит меня с ума. несмотря на рукав свитера, чувствую, как горячая ручка кофеварки начинает жечь ладонь. зайдя в номер, ставлю кофеварку на стол и вижу, что от моего "14" на окне совсем ничего не осталось. прижимаю обожженную ладонь к холодному стеклу. а как много осталось от всех тех вещей, которые казались материальными? "материал" - самое глупое слово, которое я только слышала. все эти материальные вещи, они рассыпаются на миллионы миниатюрных кусочков, и эти миллионы - на миллионы еще более миниатюрных, и так далее. в какой-то момент вещь просто пререстает существовать, последняя часть делится на пустоту, пустоту и еще тысячу пустот, и ничего нельзя с этим сделать. наша реальность состоит из огромного количества пустоты, и это забавно. она медленно разваливается, наша реальность, на миллиард пустот, и если вдруг вы захотите спасти этот мир, у вас ничего не выйдет, потому что из миллиарда пустот ничего, кроме одной большой пустоты, получиться не может. я только хочу сказать, что медленная и мучительная смерть - это все, что я могу пожелать всей этой материальности. я, возможно, буду скучать по кофеварке, но то, что мне гораздо дороже - мои мысли - никогда не станет пустотой.

реальность, кажется, все понимает. четвертый день подряд идет дождь. я не знаю, как называется этот город, но знаю точно, что это совершенно неважно. я открываю окно и выкидываю кофеварку к черту. с четвертого этажа ей лететь недолго, и она падает с грохотом. я сажусь на подоконник, свесив ноги наружу, пью кофе и улыбаюсь.

для мышц моего лица это непривычно.

---

последний романтик погиб на танцполе

"я отсутствовала на уроке, потому что забыла прийти" - вариант объяснительной специально для химии, привет, зато теперь можно во время уроков слушать либертинс в парке, и не писать никаких объяснительных. считается, что в это время я усиленно готовлюсь к английскому, а я мерзну и от нечего делать выуживаю из песен какие-то строчки, и действительно не понимаю, чем лучше учить тему об охране природы или истории моего города.



-my town doesn't have any history, it has appeared recently.

-m?

-i mean that moment when i forgot to come to my chemistry lesson for the first time.



собираюсь ли я действительно все испортить? не знаю. правда, не знаю. скорее нет, чем да. я слушаю либертинс и думаю, что полная свобода - тот невозможный случай, когда можешь все испортить и не подставить при этом ни одного человека, кроме себя самого. я думаю, может быть, пит догерти так близок к этой свободе, как только можно, смертельно близок, то есть. полное отсутствие свободы - это как раз мой случай.

о концерте джей-морс я даже не знаю, что сказать. вроде бы все с ними в порядке, а вроде бы и. концерт был, но был ли концерт концертом? дурацкий вопрос, а на дурацкие вопросы редко отвечают что-нибудь кроме "не знаю".

попробовала съесть грушу и чуть не задохнулась. забавно. я, конечно, очень люблю чай, но груш иногда тоже хочется. можно взять еще одну, "я умею дышать, но не умею жить" - меня всегда это угнетало, только несформулированное. зачем, например, глаза слепым или уши глухим? мне кажется, это несправедливо. я не уверена, что они думают об этом, вроде "у меня есть глаза, но я ничерта не вижу". но если бы я была слепой, я бы об этом думала.

мне снова снятся странные сны. без тебя, к счастью. гигантские одуванчики и змеи, которых невозможно снять с шеи, бабушка, чуть не упавшая с балкона, картина со сфинксом и волнами, образующими тройку наоборот, и этот дурацкий вокзал, которого нет. я отчаянно пытаюсь тебя спасти, но против моего желания все это неизменно приведет к тебе. как обычно.

---

кроме цвета кед, ничего не меняется.

угадайте, что написано на черном?

---

Гри

каждый новый вдох нам чуть-чуть важней

предыдущего; я не знаю зачем я крашу ресницы

тушь стекает за воротник и все что могло случиться

случилось; каждый новый вдох нам чуть-чуть сложней



каждый новый день я чуть-чуть сильней

ненавижу кофе со сливками; ты на две бесконечности далеко

а бесконечность не разбавляется молоком;

каждый новый кофе чуть-чуть черней



каждый новый год нам чуть-чуть страшней;

каждый новый город твои черты в окнах домов в небе

каждое смущенное "извини" нам теперь нелепо

каждое несказанное "люблю" нам теперь нужней

@темы: mother goose rhymes

---

шесть миллиардов улыбок, встреченных на рассвете -

сегодня особенный день, и вместо дверей - шесть миллиардов арок;

если у вас нет ребенка, я могу рассказать, как ужасны дети,

если у вас есть ребенок, купите ему подарок;



сегодня какой-то праздник и каждому нужен доллар,

я не смеюсь, вам кажется; я не умею смеяться;

шесть миллиардов костюмов с чувством невыполненного долга

и бесконечного счастья вернутся сегодня домой пораньше;



шесть миллиардов смертельно больных не заметят,

как внезапно появится седьмой миллиард таких же,

а завтра тихонько шепчет: "вам уже ничего не светит",

и вряд ли два серых костюма были когда-то друг другу ближе;



а предсказывать будущее - задача прогноза погоды,

и завтра наступит завтра, если вообще когда-то наступит,

сегодня - шесть миллиардов серых костюмов идут с работы,

сверкая золотыми зубами. life's a miracle, stupid.

@темы: mother goose rhymes

---

ты закрываешь глаза, и небо рассыпается на осколки,

зачем ему быть, когда ты его все равно не видишь?

"знаешь, сколько лет я люблю тебя?" - "сколько?" -

"три миллиона." (а ты сколько лет меня ненавидишь?)

то, чего я никогда не скажу вслух, что тебе и так хорошо известно,

как сценарий одной из тех грустных пьес, над которыми все смеются,

и ты громче всех. почему-то твой смех - самый неуместный

и самый красивый. страницы сценария в отчаянии сами рвутся

на клочки, превращаясь в снег на твоих плечах, только

"бумагу делают не из снега". но не спорь, что из снега делают мысли.



"знаешь, сколько лет я люблю тебя?" - "сколько?" -

"столько нолей не бывает в числах."

@темы: mother goose rhymes

---

а у нас зима.

целыми днями сидим с Юлей в универмаге, и на потраченные на кофе деньги уже, наверно, можно было бы купить слона, но нам не нужен слон. смеемся, забываем имена и совсем не ориентируемся во времени, и я почти уже смирилась с тем, что тебя не будет, я же сама тебя придумала, тебя нет, черт возьми, и не будет только поэтому, а не почему-то еще,

привет.

+

---

как хорошо, что я не забыла "иногда".



я такой идиот, странно даже, что раз в десять тысяч лет ты обо мне вспоминаешь.

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

и не верить во время. и верить во что-то еще,

во что-то другое. сильнее, лучше,

в дождь, например. в возможность спастись под твоим плащом,

в мокрый асфальт, в потерявшийся голос, в лужи.

---

We're holding our hands

And catching the last cold

Yes we do understand

It's the end of the world

Он совсем не изменился и в то же время изменился так сильно, что я едва смог бы узнать его, если бы случайно встретил на улице, но если бы узнал, то узнал бы наверняка, и этого ужасного "знакомое лицо, где же я его видел" в его случае не возникло бы никогда, потому что неопределенность при виде его сразу куда-то пряталась (мне кажется, когда он был рядом, она ненавидела себя особенно сильно и просто не могла этого выносить), и, хотя сам он в своих поступках был до ужаса неопределенен, для вас все всегда было либо предельно ясно, либо непонятно вовсе, а среднего варианта просто не существовало.

Если, конечно, вы были с ним знакомы. Могу сказать точно, что вы не были его лучшим другом, потому что им был я. Все детство мы провели вместе и уже не представляли себя по одиночке, но в его 14 лет наше детство закончилось. Мне тогда было 16, а он с родителями переехал в другой город, причем названия города я не знал. Я только знал от него, что его отец скрывается от полиции (он рисовал на песке людей с автоматами и своего убегающего папу), но никогда не думал, что они могут так вдруг перехать, и даже для моего друга это было неожиданностью. Его разбудили среди ночи и просто взяли и увезли, а я узнал об этом только утром от соседей. Когда пропадает ваш лучший и единственный друг (только в том случае, когда единственный - потому что лучший, а не наоборот), вам кажется, будто от вас отрезали половину и даже дышать вам в два раза сложнее, я имею в виду, дружба мало чем отличается от любви, а по глубине чувств - вообще ничем не отличается, только во внешних проявлениях.

Он был глухонемой. Да, совсем ничего не говорил и совсем ничего не слышал. Но это, в принципе, нам не очень мешало. Он не ходил в школу - вообще ни в какую, даже в специальную, для глухонемых. Читать, писать и считать его научила мама, а дальше он сам увлекся математикой и английским, и я вместе с ним. Мы вместе делали мои домашние задания (особенно он любил задачи по геометрии), но не потому, что мне было сложно сделать их самому, а потому, что мы все делали вместе. Лет в 14 я начал оглядываться по сторонам и замечать, что таких друзей, как мы, больше нет. Все были нужны друг другу зачем-то и для чего-то, а еще хуже - не нужны вовсе. В 14 лет я впервые заметил несовершенство мира, но моему другу было всего 12, и я решил не говорить ему об этом. Мне казалось, это благородный поступок. Теперь я сомневаюсь, что он не заметил этого еще до меня.

Друга, кстати, звали Роберт. И, в общем-то, до сих пор зовут. Имя, мягко говоря, странное, но объясняется тем, что его мама была поклонницей творчества Роберта Рождественского (кто был действительно странным, так это она - сколько раз она цитировала его стихи, принося нам чай с печеньем, пока мы играли в его комнате). Впрочем, странной была вся его семья. Мне они казались похожими на европейцев - до 16 лет я ни разу не видел настоящих европейцев, но представлялись они мне именно так - а может, все дело было в том, что они были не похожи на нас. Отец Роберта, по его словам, большую часть времени проводил, заперевшись в кладовке. Если он и говорил что-то Роберту, то это были сплошные угрозы - выколоть ему глаза, например, отрубить пальцы, чтобы он совсем никак не мог рассказать никому, где скрывается его отец. Роберту казалось, что полицейским давно уже плевать на его папу. Думаю, паранойя довела его просто до сумасшествия. Я его никогда не видел. Мама же была вполне приятной женщиной - глядя на нее, я бы никогда не сказал, что ее муж сидит в кладовке целыми днями. Иногда у нее бывал какой-то особенно грустный взгляд, но такой взгляд нередко бывал и у моей матери, а мой-то отец уж точно не жил в кладовке. Правда, он не раз напивался до невменяемого состояния, но в кладовке не жил. Наверное, потому, что у нас и кладовки-то не было. Я помню, что у его матери тоже было странное и редкое имя, но не помню точно, какое. Когда я с ней разговаривал, мне казалось, что у нее какой-то акцент, но это, наверное, была просто какая-то странная манера произносить слова. Я часто замечал, что она останавливается на предпоследнем слове, не закончив фразу, и я мысленно заканчиваю ее за нее словом, которое, как мне кажется, больше всего подходит, как она вдруг говорит совершенно другое слово, вроде бы вполне в эту фразу вписывающееся, но в то же время - совершенно странное. Иногда мне казалось, что ни с кем кроме меня она вообще не разговаривает. Этим, скорее всего, и объяснялись странности ее речи, но мне нравилось думать, что они европейцы. Роберт не знал.

Нашей любимой группой была the Cure. Он-то, естественно, их не слышал, но почему бы the Cure не быть вашей любимой группой, если вы все равно не видите разницы между ней и кем-то еще? Роберт говорил, что the Cure - хорошее название (the Beatles ему почему-то ужасно не нравилось), а я часто садился с листом бумаги и ручкой за стол и включал Cure, чтобы записать для него текст - конечно, со многими неточностями и пробелами, но мы оба достаточно понимали по-английски, чтобы уловить смысл. Он любил, когда я приносил ему какой-то новый текст. Нашей любимой песней была, бесспорно, "the End of the World". Я тихо пел ее, когда мы сидели на крыше самого высокого дома на нашей улице, а Роберт слушал. Слушал, но не слышал. Иногда я наклонялся и шептал ему слова прямо в ухо. В такие моменты он закрывал глаза и улыбался.

Мы были совсем не похожи на остальных мальчишек. Нам просто в голову не приходило драться, мы так ни разу и не ударили друг друга, даже в шутку. Мы не играли в футбол, мы смотрели на звезды, сидя на лавочке во дворе. Может, мы были больше похожи на девчонок, но нам это было совершенно без разницы. Нам нравилось небо. Мы сидели на крыше, а над нами было небо, и я шептал Роберту на ухо: "Maybe we didn't understand, it's just the end of the world?". И он улыбался.

Теперь, когда прошло больше десяти лет, в дверь позвонили, и я открыл. Я никогда не спрашивал: "Кто там?", не знаю, почему, просто не спрашивал. Мне было, в принципе, плевать, кто там. Вряд ли грабителям я был хоть чем-то интересен.

Это был он. Теперь у него были все те же светлые вьющиеся волосы, спрятанные под черной кепкой, а глаз за дурацкими темными очками не было видно вовсе. Раньше у него были такие пронзительно-голубые глаза, правда, к 14 годам они стали уже серо-голубыми, и сейчас, наверно, были совсем серыми. Я обнял его крепко-крепко, и мы долго так стояли, и это явно выражало больше, чем я мог бы выразить словами. Когда я разомкнул руки и взглянул на него еще раз, я заметил, что в его лице чего-то не хватает. Я хотел было жестом попросить его снять очки, но он, кажется, угадал мои мысли и снял их, не дождавшись моей просьбы.

Я увидел, что у него нет глаз.

Просто нет, как будто и не было никогда.

Первое, что я подумал: "Боже, это его отец"

Второе: "Как же я ему напишу тексты нового альбома Cure? Как мы теперь, черт возьми, будем смотреть на звезды?"